так все и кончилось: в стихнувшем голосе, в схлынувших мыслях; в замирании целой вселенной на выдохе; увязнув в одной бесконечной минуте, заставившей смолкнуть часы, притупив само ощущение времени, мешая яркость заката с уходом во мрак. 

что-то в нем умерло, отслоилось от сердца шелухой старой кожи, и под ней обнаружилась мякоть уязвимой приязненности, приукрашающей прошлое до безупречного штиля, что изгладило в памяти любые неровности, точно что-то случилось между ним и Сугуру с необъяснимой внезапностью, посеяв смятение в душе виноватым вопросом. Что было не так? Что он упустил, пытавшись угнаться за всем одновременно, будто бы выстрел, настигнувший голову Рико, разбил их беспечную юность как вазу и, раня руки осколками, он не заметил, что склеивать уже было нечего?

с тех пор он словно очнулся совсем в другой жизни. Он, может, действительно умер, воскреснув в каком-то ином варианте вселенной, где Сугуру был дальше, чем Сатору бы смог дотянуться, и больше не было мягкости во взгляде напротив, и было теперь не нащупать плеча, а теплота дружелюбия остывала от холода, и все отмирало, неспешно сходя слой за слоем, пока от него не осталась фантомная боль.

Сугуру ведь умер отнюдь не сегодня. Прощание только внесло окончательность в то, что когда-то и так решилось без слов, и годы были отсрочкой, мучительно долгим срыванием пластыря, но Сатору соврал бы, сказав, что на что-то надеялся.

он просто хотел избежать своей роли... Всего лишь не быть палачом, позволив казни свершиться иначе, чужими руками, оставив нетронутой легкость хранимого в памяти, где юность исполнена светлых тонов. Сохранить там Сугуру, как будто навечно пленяя того в фотографии, удаляя последние годы в зачеркнутости, как если бы жизнь его оборвалась, порвавшись как нить, когда тот внезапно решил потянуть ее в сторону... Как будто тот умер тогда, поглощенный толпой, укрывающей гибель в потери из виду или же, может, как если бы тот растворился в годах, и Сатору узнал бы о смерти Сугуру впоследствии, случившейся где-то, куда он не мог заглянуть, а потому отзвучавшей в расплывчатой близости к сну, где еще бы могло исцелить пробуждение.

но, конечно же, нет. Он одарен многократно, только не правом отказа, и сила на грани с божественностью была припирающим к стенке проклятием, не дававшем хоть раз отказаться, сойти, отведя глаза в сторону в пусть уже неизбежном для Гето лезвийном взмахе... Нет, ему полагалось прожить этот миг, глотнуть как вину, пройдя от заглавной до точки, точно не только Сугуру, а также он сам должен нести наказание за сделанное.

темнота уплотняется медленно, проседая в стихавших тонах, и снег зависает над ним звездной россыпью, стираясь в толщи бесконечности как сгорает космический сор в слоях атмосферы земли.   

он идет, не чувствуя веса ни мира, ни времени. Дорога стелется словно бескрайним движением вперед, простертой где-то в изнанке запущенной техники, и Сатору болезненно тянет домой, но притом возвращаться ему совершенно не хочется, поскольку еще слишком рано, чтобы пристроиться рядом с Мегуми в постели и спасти себя от блуждания в мыслях недвижимым сном, смывая им же с лица выражение печали, дабы вновь облачиться в улыбку к утру.

веселиться сегодня кажется Годжо взятием новых высок лицемерия... и до чего отвратительным ощущается несенное вместе с цветами намерение, два расставленных пальца эмоджи, и неопределенно-конечное «кажется, я слегка опоздаю!», когда он не здесь, вернее, от него остается лишь тело, испускавшее речь отголоском инерции, тогда как в глубинном, осознанном, Сатору практически опустел до безмолвия. Он не хочет сейчас ни стоять, ни идти; его влечет тишина, но подмывает наполнить пространство бессмысленным шумом, он мечтает забыться, желает осесть в темноте, но понимает, насколько нуждается в ласке Мегуми... В его касаниях пальцев, в объятиях рук. В его прозорливом молчании, а также умении чувствовать, а еще в аккуратном движении глаз, способных отмерить за маской беспечности искренность в граммах. Он просто нуждается в нем: и тогда, и сейчас. В нем как в живом существе, в каком бы смог раствориться, затмив его жизнью свершенную смерть, как уже врачевало присутствие Мегуми отсутствие Сугуру до этого... 

всего лишь пару секунд. Сатору платит ими за выдох и вздох, пока собирается с силами, встретившись с дверью квартиры, и ищет перебором в уме подходящую реплику - нужный настрой, в который готовиться сразу же влиться с разгона.

[indent] - Я дома!

улыбка в уровень носа, восклицание как песня, с подпрыгнувшей «о», и букет распускается в узком проеме, спеша впереди, отсчитав еще немного мгновений восторженной слепости, прежде чем взгляд обнаружит Мегуми... под ним.

[indent] - А?...

удивление глупое, и нотка страха в нем – уголом иглы, что пронзает рассудочность с выводом техник, принудив его тут же, не думая, бросить цветы, и спуститься к нему в суетливом волнении...

[indent] - Мегуми?

...притронуться бегло ко лбу, отвести темноту волос в сторону; найти безмятежную плавность лица, что смягчил собой сон, посетив того раньше, чем он, как будто украв в наказание за проигрыш взметнувшимся стрелкам часов, что уже отправляли законченный день в новый праздник. В его руках он обмякший – доверительным то ли к нему, то ли к дому, - и принимает форму податливо, разрешая распутать свернутый в дреме клубок, приcпособляясь к объятиям с гибкостью кошки. Сатору пытается взять его, но чувствует тяжесть, что ждет наверху, и понимает, что жаждет остаться вот так, в этой паузе; зависнуть в узком пролете соседних друг другу секунд, в которых еще не окончилось действие, и сесть в безопасном низовье стены.

он держит Мегуми без полноты осознания, какая из мыслей влекла к нему страх.

что все повторится? Что каждая жизнь, какой бы он не коснулся, утечет как песок, пренебрегший усилием сомкнутых пальцев? О чем он подумал, заняв рот бездумным выпалом звуков, и почему метнулся так резко, хотя земные глаза разделяли спокойствие тех, что сотканы техникой?

[indent] «Старею, должно быть...» - Сатору шутит безмолвно и снова смотрит в лицо, в котором нет бледности кровяного оттока, как нет начертанной метки проклятия, что предвещала бы участь, пленившей Цумики... Привычка гнет губы, но выходит чуть ломано, ведь сверху также спускается запах готовки, разбавлявший спектр чувств досадой об ужине, давно остывавшем в приглушенном свете, и, ускользнув от внимания, срывается на пол букет, образуя лежанием образность веера.

улыбка со всей удрученностью канет во вздох.

[indent] «Какой же ты все-таки жестокий человек, Сугуру»

пасмурная серость, как и обычно, окутывала собой весь невермор. вечерело. ленор по своему обыкновению была занята каким-то невероятно важным (по её мнению) делом: то ли вызывала очередную монструозную сущность, то ли вчитывалась в криво написанные строчки старинных рукописей, найденных средь хлама на чердаке особняка – точно никто, даже сама давно погибшая, пояснить не смог бы.

с глухим «бам-с» что-то ударяется о зеркало, отражавшее в себе силуэт сидящей в кресле девушки и разожжённый в камине огонь (не ясно, для какой конкретно цели, ведь никто из обитателей или гостей дома на отшибе уже давным-давно не чувствовал ни тепла, ни холода). приходится отвлечься и перевести любопытный взгляд на источник этого странного шума.

– делать с чем, мистер оборванец? – с привычной лёгкой хрипотцой пропитанных формалином голосовых связок уточняет ленор, щуря потерявшие живой блеск глаза.

иногда ей не верилось, что в теле тряпичной куклы был заперт, как он сам себя называл, «самый ужасающий убийца в истории». во-первых, история знала слишком много этих самых «ужасающих», во-вторых же, всё то время, что они провели вместе с момента, как ленор бережно заштопала кукольную ручку, оборванец не вёл себя, как злодей, которым хотел (пытался) казаться – скорее, он больше походил на дворецкого, чьей задачей было поддерживать любую безумную идею, что придёт в светлую голову, а так же ограждать эту самую светлую голову от неприятностей.

– ну-ка, – бледные губы растягиваются в усмешке заискивающей, а книга с выпадающими из неё пожелтевшими от времени листьями ложится на столик подле кресла, – расскажите, что вас так разозлило? – приступ совершенно детского любопытства был присущ ленор как нечто само-собой, совсем естественное, привычное; неизвестно, было ли то следствием инфантилизма, что прослеживался за ней после, кхм, «воскрешения», или корни подобного уходят глубоко в жизнь девушки ещё до её посмертия, но факт оставался фактом: только она могла бы находить что-то интригующее и забавное в сложившейся ситуации.

легко спустив ноги с кресла на деревянный пол, покрытый затёртым от времени выцветшим ковром, шелестя подолом чёрного платья, девушка ближе подходит, подхватив кукольного душегуба на руки да подняв на уровень лица собственного.

– ну вот, теперь мы можем говорить почти на равных, – с важным кивком подмечает, приняв на мгновение более серьёзный вид.

Это должно было стать веселым приключением. Интересным, ни к чему не обязывающим, даже больше прогулкой чем путешествием, если честно. Хотелось разрядиться и ни о чем не думать, показать Яз будущее, избегая войны с далеками и ту историю с телешоу, конечно. Просто будущее, с их летающими автомобилями, антропоморфными андроидами и путешествиями сквозь космос туда, куда не ступала нога человека. Что-то в этом роде. Что-то, где мне не придется сталкиваться со сложными проблемами и решать их в ущерб себе.

Конечно, этого было слишком много. Не стоило и надеяться. Может быть, именно поэтому я выжидаю, когда ТАРДИС останавливается, и не открываю дверь первой. Пускай Яз посмотрит, что там. Пускай вдохнет свежий воздух одной из земных колоний далеко в космосе и удивится, как же глубоко ее народ умудрился пролезть. Я закрываю глаза, и -

- Доктор? Тут ничего нет...

Ее голос обеспокоен, но она думает, что это старушка ТАРДИС опять занесла нас не туда. Любительница подурачиться. Ясмин понятия не имеет, что это может означать, что это означает, потому что я загривком чувствую, что что-то не то. И первое, что я ощущаю в связи с этим - усталость.
Это чувство преследует меня еще с Флюкса, со всего, что... со всего, что он под собой хранил. С Тектеюн, с часов, которые лежат глубоко в ТАРДИС, так глубоко, что я н найду их, если не захочу. А я не хочу. Но даже несмотря на это, все произошедшее давит невидимым грузом, и я чувствую себя бесконечно уставшим. Бесконечно - примерно столько, сколько длится моя настоящая жизнь.

- Что? Нет-нет-нет, не может быть! Мы точно попали куда надо, - я подскакиваю и подбегаю к Яз, чтобы удостовериться своими глазами, что действительно ничего, просто голый осколок камня, никакого терраформирования, никакого поселения. Ничего. - Не может быть. Она должна быть здесь! Что-то не так.

Что-то не так, и очень серьезно, и, кажется, это касается всего таймлайна и всей истории человеческой расы - я хватаю руку Яз, когда она пытается выйти, и затаскиваю обратно в консольную. Несколько прыжков назад во времени и пространстве под напуганные вопросы Ясмин и мои собственные суматошные ответы - ответы, призванные уменьшить ее панику, но с этим я, кажется, не справилась. Каждый раз за дверью - пустота, тишина. До тех пор, пока я не добираюсь до Земли, а там...

Там нас ждет неприятный сюрприз. Земля больше похожа на Модас, сплошь кибермены, и это выбивает из меня дух. Мы стоим на пороге ТАРДИС, растерянно вглядываясь в толпы марширующих киберменов, и я как будто знаю, откуда это взялось. Как будто еще не мозгом, но подсознанием понимаю, кто этому виной.

- Нам надо что-то с этим делать? Найти, откуда все это началось, устранить то, что помешало истории развиваться как надо, - неуверенно подает голос Ясмин, и я взмахиваю руками.

- Да. Надо. Именно этим я и занимаюсь. Надо найти точку расхождения, но Яз, тебе нельзя со мной идти. История затронула события до твоего рождения, а это значит, что ты можешь существовать только в пределах ТАРДИС. Ты - парадокс, но она защитит тебя, пока я со всем не разберусь.

- Я не оставлю тебя одну!

- Ты меня слышала? - меньшее, что мне сейчас нужно, это препирательства, но как же она упряма! Как и большинство из них, да, но голос разума все больше затеняется в ней... тем, о чем я не хочу думать. - Выйдешь за эти двери - и перестанешь существовать, выйдешь за эти двери - и я не смогу тебя найти! А если даже у меня получится все исправить, я и не буду тебя искать. Если ты меня не послушаешь.

Это жестоко, но это срабатывает. Яз замолкает и уходит вглубь ТАРДИС, оставляя меня наедине с консолью и колотящимися сердцами.

И, когда я нахожу виновника торжества, я ни капли не удивлена.

- Что ты натворил, - зло прошипела я, подходя к Мастеру. - Это была очередная попытка привлечь внимание? Думаешь, я не остановлю тебя?

утро в родной богадельне началось с криков якова, который уже во всю записывал новый стрим, что будет наверняка выложен уже к вечеру, ну, если до этого он не спалит сам себя энергией горящей задницы.

лёша честно пытался поспать ещё хотя бы пять минут, пять грёбанных минут, чтобы чуточку меньше ненавидеть этот мир и эту поганую жизнь; даже карикатурно спрятал голову под подушку и посильнее прижал ту к лицу – авось он всё же сдохнет? проблем точно будет меньше.

– да не ори ты так, лиса разбудишь – пиздюлей вывесит! – раскатисто и на весь коридор, ну типичный потапыч. вопрос только, какого лешего тот ещё не укатил на свою охренеть какую важную работу… ах, ну да, вся его «охренеть какая работа» — тупая слежка за их «примерным» поведением, вечно рыжий об этом забывает.

а затем тянется к прикроватной тумбе, чуть не смахнув с неё полупустой (или же наполовину полный?) стакан с водой, цепляет телефон пальцами и, щурясь сонно всё ещё, тапает несколько раз по экрану, вводя пароль. было ли там хоть что-то интересное? едва ли – какие-то там сообщения, какие-то там пропущенные звонки, и если всё это добро не было отправлено наманикюренными ручками любимого начальника, то лису кристаллически поебать, потому что сегодня он собирался себе выходной устроить. заслужил же, ну, разве не так?

где-то ближе ко второй половине дня выходной для патрикеевича накрывается медным, мать его, тазом. потому что, будем честны и объективны: когда на горизонте маячит возможность подзаработать не где-то на территории горыныча, которому потом отваливается весомый процент, а за её пределами, то от такого не отказываются. особенно, если дельце намечалось довольно лёгкое.

особенно, если оно намечалось в москва-сити.

задача была проста, как два пальца: залезть в квартиру к одной особе и вытащить из неё как можно больше ценных вещей и какие-то определённые документы; лёха с усмешкой думает о том, кому ж так могла насолить эта дама, что пришлось впрягаться кому-то его уровня (да, года и века проходят, а с самомнением у лиса по-прежнему всё прекрасно), но да ладно, это всё – лирика ненужная, которая голову лишь забивает, а сейчас совсем-совсем не до этого. сейчас надо думать, как бы так пробраться незаметнее, поскребстись по хате чужой и ноги сделать; как сдать награбленное и передать документы, получить свои деньги и хотя бы за свет заплатить, потому что в этом месяце как-то они больно дохера электричества потребляли, о чём в основном сокрушалась сонька. но соня была в принципе невротичка та ещё, и к её закидонам довольно легко привыкнуть, если очень постараться.

задача была проста, но вот исполнять её так, без предварительного продумывания, потому что, видите ли, хозяйки нет дома конкретно сейчас, а клиент просит очень-очень срочно, было верхом идиотизма, тут уповать только на свою удачу надо, и, шкерясь в лифте, словно подросток, алексею кажется, что что-то обязательно пойдёт не так. ну согласитесь, что дело какое-то… с запахом наебалова. а своему нюху лис доверять привык.

в итоге «не так» идёт вообще всё: начиная с того, что всякие цацки прикарманить можно было в ограниченном количестве, так как в квартире камеры были, а это уже конкретный такой попадос, и заканчивая тем, что никаких документов патрикеевич не нашёл, где бы ни искал. ну, оставался лишь один единственный вариант, потому что чем чёрт не шутит, в конце концов?

зачастую подобные бумажки хранились в сейфах. осталось лишь найти оный.

– ну хотя бы ты не подведи, – шикает лис, пока пытается удобнее ухватиться и отодвинуть от кухонной стены холодильник. нахуя и зачем? да просто чтобы успокоить себя, найти оправдание тому, что его навыков оказалось недостаточно, чтобы филигранно сориентироваться в пространстве, ситуации, и выполнить блядский заказ на «отлично».

махина цвета «лакшери хром» поддавалась с трудом – рыжий никогда не претендовал на лавры самого сильного; отодвигается с огромным трудом и вплоть до момента, пока по спине снизу вверх не начинает расползаться тянущая боль, с каждой секундой вынуждающая кривить лицо всё сильнее и сильнее.

– вот сука-а-а, – обречённо воет патрикеевич, оперевшись на верхнюю дверцу холодильника ладонью и согнувшись.

пиздец, приплыли, что называется. это будет просто ограбление века, о нём обязательно напишут во всех новостных пабликах. что-то вроде «грабитель надорвал спину, пока обносил квартиру в москва-сити». охуенно.

Если быть предельно честной, не столько перед собой сколько перед людьми, взвалившими все проблемы мира на одни хрупкие женские плечи, Эвелин было сложно представить, что однажды ей выпадет «уникальная» возможность быть втянутой в хитросплетение дворцовых интриг и политических распрей, которые и положили начало гражданской войне в Орлее. Она вспыхнула мгновенно, подобно спичке, но на её фоне война между магами и храмовниками, которая вот уже четыре года шествовала по землям Тедаса, казалась каплей в море. Всё что было между последними — обыкновенная ненависть; где храмовники были угнетателями, а маги — угнетёнными за свои же способности. Всё это не просто глупые сказки или слухи — Эвелин своими собственными глазами видела жизнь внутри круга; молча наблюдала за тем, как некоторые из храмовников позволяли вольность, принижали и применяли грубую силу, как некую попытку доказать превосходство над более слабыми. И даже к тем немногим, кто не страшился последствий, и мог постоять не только за себя, но и встать на защиту соплеменника. Подобные картины Эвелин довелось видеть достаточно часто. Естественно, не каждый храмовник был плохим, находили и такие, кто проявлял сочувствие и сострадание, но таких можно было бы по пальцам левой руки пересчитать. По личному мнению Эви, не раз слетавшее с острого язычка вслух, это нельзя было назвать чем-то хорошим. Но после событий в Киркволле, когда восстание магов, а точнее одного из них, буквально стёрло чёткую грань дозволенного, их стало ещё меньше. Большинство людей-не-магов, как собственно сами и храмовники, считали разумным спихнуть вину исключительно на тех, от кого и начались беды, а именно людей с магическим потенциалом. Сами же маги чётки видели вину в тех, кто их угнетал на протяжении долгих лет, а именно в храмовниках. Проявляй они долю человечности, то ничего из случившегося бы, вероятнее всего, не произошло. Эвелин была в корне не согласна с мнением большинства, но, в отличие от них, не боялась говорить об этом вслух. В любом случае она бы так и провела остаток своей жизни взаперти, поэтому стоило отдать должное тому магу. И только за то, что «подарил» свободу, но никак не за открытую охоту, последовавшую после.

Гражданская война в Орлее в корне отличалась от той, которую ежедневно приходилось видеть Эвелин, где накал страстей между храмовниками и магами всякий раз достигал критической точки.
К огромному счастью, застать зарождение противостояния между особами королевского происхождения воочию не удалось — разве что на словах, которым девушка не доверяла {это вошло в привычку?}. Не то чтобы подобное упущение как-то сильно огорчало. Но даже простое посещение подобных мероприятий, где собирались всевозможные сливки общества, вызывали не самое из приятных ощущений. Эвелин была вынуждена принять приглашение на бал в Зимнем дворце с одной лишь задачей — урегулировать назревающий конфликт, где действия любой из сторон запросто могли пошатнуть чашу весов, склонив одну из них в свою пользу. И даже если кому-то из них всё же удалось бы это совершить, ничем хорошим для Орлея это не обернулось бы, лишь усугубило бы и без того шаткое положение. Сохранение мира — то к чему стремилась Инквизиция. Она же была главной из причин по которой Эвелин не отвернулась от просьбы великого герцога Гаспара де Шалона, хотя могла. Долг перед обществом важней всяких предрассудков и чувств. Эвелин, как никто другой чётко понимала, что от неё требуется и чего ожидал чуть ли не весь Тедас. Тот непосильный груз ответственности, что свалился в мгновение ока, едва позволив моргнуть, давил на хрупкие женские плечи. И с каждым разом эта ноша становилась тяжелей, будто намеревалась заживо похоронить.

— Леди Инквизитор, прошу прощения за беспокойство... — говорит один и разведчиков, и столь неуверенно входит в кабинет. Как он постучал Эвелин разумеется не слышала, но помнит, как сейчас, что дверь оставила приоткрытой. По всей видимости, она так сильно погрузилась в собственные размышления и воспоминания, что не обратила внимания как потеряла связь с реальностью. Не говоря уже о необходимости полного сосредоточения на работе.

— Миледи Монтилье направила меня к вам в срочном порядке доложить об... — совершенно неожиданно она вытягивает руку вперёд, вынуждая собеседника замолчать.

— Милый, тебе не говорили, что входить без стука дурной тон? — выражение лица Эвелин приобретает серьёзный, внушающий страх, тон. В её же глазах, к немалому удивлению, мелькнуло что-то тёмное и тяжёлое. Молодой человек, стоящий в нескольких метрах чуть было не попятился назад, завидев в глазах девушки нечто зловещее и пугающее. В них будто бесы танцевали свой безумный танец, и это вызывало внутреннюю панику, которая сочилась наружу, проявившись в открытом испуге.

— Н-но...я...постучал. — невнятно промямлил мужчина, а руки его заметно дрожали, когда он держал важные документы. Эвелин вовсе не хотела довести бедолагу до состояния исступления, а лишь немного «поразвлечься». И сама же не заметила, как всё вышло из-под контроля.

— Да ладно, я всего лишь пошутила. — она смягчается в лице, но в воздухе всё ещё витает некоторое напряжение. И даже лёгкая улыбка никак не исправляет эту ситуацию. — В последнее время произошло слишком много событий, поэтому мне необходима была разрядка. Можешь расслабиться, сладкий.

Мужчина не совсем до конца осознал, что именно сейчас произошло, но с непонимающим видом продолжал стоять, как истукан, и хлопать глазами. Это длилось буквально несколько минут. После которых он всё-таки пришёл в себя и продолжил диалог. Инквизитору не составило труда воссоздать образ безусловно заинтересованного человека. Не всё то, что он говорил было полезной информацией, поэтому пришлось хорошенько постараться «отсортировать» действительно важное от ненужного. В основном это были письма благодарности и отчёты о проделанной Инквизицией работе. Им приходилось получать их в огромном количестве, но едва ли от них был какой-либо толк — разве что в тех, где требовалось очередное вмешательство или помощь Инквизиции. Деятельность организации началась с небольшой кучки людей и поставленной цели, но за короткий промежуток времени им удалось приобрести влияние по всему Тедасу и разрастись до внушающих размеров. А вместе с ними выросли обязанности перед его жителями. Эвелин — невольный наблюдатель всего, что произошло, происходит и будет происходить внутри организации. Хочется ей того или нет, но она важна.

Возвращаясь в реальность, Эви, даже в самом конце, надеялась услышать что-то действительно стоящее. Он всё ещё находился на свободе и представлял угрозу. Прошло достаточно много времени, как он сравнял с землёй первое укрытие Инквизиции, но недостаточно, по всей видимости, чтобы вновь выйти на сцену. Самому, а не искусно управлять марионетками для достижения своих целей. Но им палки в колёса вставлять значительно легче, что в разы облегчает работу. Закончив с докладом, Эви одобрительно кивнула головой, но вновь обратила свой взгляд на засуетившегося разведчика. Его движения вызывали шорохи, нарушающие тишину в кабинете.

— Что насчёт Корифея? — она всё-таки позволяет этому вопросу, так сильно засевшему в голове, слететь с уст. И звучит по-особенному, будто требует, а вовсе не спрашивает. Но собеседник вовсе не теряется, а лишь даёт отрицательный ответ — обнадёживающий. — Так и знала. Можешь быть свободен.

И он бы непременно покинул кабинет, но у него ещё есть что сказать напоследок.
— По имеющейся у нас ранней информации в Арборской глуши замечена некоторая активность венатори и небольшая группа сбежавших магов-отступников — в прошлом вышепоставленные и уважаемые маги из империи, которых с позором выставили за пределы Тевинтера.
После сказанного наступает тишина. Недолгая, но за этот короткий промежуток мужчина, сделав несколько шагов вперёд, успел передать документы с пометкой «секретно». Тревельян не могла знать наверняка о том, что в них говорилось — лишь предположила. Вполне возможно, что там могли быть указаны их имена или же более детальное описание произошедшего в прошлом инцидента — всё что угодно. Эвелин сопроводительным взглядом смотрит на то, что сейчас лежало на почти пустом столе, а затем вновь переводит взгляд на собеседника. И в её глазах невозможно увидеть какого-либо удивления — это вполне обычное дело. В лёгком поклоне мужчина развернулся и поспешно направился к выходу. Эвелин не стала его провожать взглядом, а лишь облегчённо выдохнула, как будто устала от бесконечных бессмысленных диалогов, которые все как один ничем не отличались друг от друга.

Но прежде чем успеть изучить то, что сейчас мирно красовалось на письменном столе, мужской голос вновь раздался, привлекая к себе внимание.
— Чуть не забыл! Леди Кассандра попросила вас наведаться к командиру Резерфорду. Это касается дела о Серых стражах, которые ранее были спасены в крепости Адаманта.

Эвелин уловила едва слышимый звук скрипа, исходящий от двери, после которой наступила абсолютная тишина. Некоторое время поразмыслив она приняла решение не откладывать в долгий ящик поход в одну из башен крепости, где устроился командир Инквизиции. Лёгким движением руки, подхватив горстку так и нераспечатанных документов, Эвелин закинула их в верхний ящик стола, тот который запирался на ключ. Всего лишь обыкновенная мера защиты от мелких хулиганов и прихвостней Корифея, которые, по мнению леди, могли без проблем оказаться внутри организации. Никто не застрахован от тех лжецов, кто умело втёрся в доверие и тем самым обвёл всех вокруг пальца. Как человек здравомыслящий Эвелин никогда не исключала такой возможности, особенно в тот момент, когда они стали у всех на слуху, что привлекло ещё больше людей для работы. Можно сказать, что Тревельян была готова к подобному повороту событий, что очередное предательство не вызывало бы в ней удивление.

Сдвинув стул в сторону, который мешал и заметно сковывал движения, Эвелин, продолжая сидеть на нём, чуть склонилась вниз к самому нижнему из ящиков. С характерным скрипом открыв его девушка забрала то, что было небрежно завёрнуто в тряпичную ткань, после чего задвинула ящик обратно в стол. Буквально несколько секунд она всматривалась в то, что сейчас находилось в правой руке. И так же быстро прервав зрительный контакт, поспешно встала и направилась к выходу.

Эвелин достаточно долго времени провела в стенах Скайхолда, поэтому знала абсолютно все лазейки, существовавшие в каменной крепости. Всё же любопытство однажды победило здравый смысл, который был присущ с самого рождения. И дабы избежать ненужных встреч Эвелин решила выбрать короткий маршрут. Риск натолкнуться на очередного разведчика оставался, но он был минимальным, как в случае, если бы пришлось идти напрямую через тронную зала. И если выбирать меньшее из двух зол, то она выберет тот, где можно столкнуться с одним или двумя, чем с несколькими десятков.

Оказавшись за пределами душного замка, на свежем воздухе, Эви делает глубокий вдох. В нём витает морозный горный аромат, и она чувствует, как лёгкие заполняются им; ощущает, как лёгкое пощипывание в области груди. На дворе стояла ясная солнечная погода, как и на протяжении последних нескольких дней. Не сказать, что это было чем-то плохим, но иногда хочется некоторого разнообразия. Как, например, проливные дожди с грозами, что сверкают в небесах яркими вспышками. Эви такая погода была по душе, пока большая часть остальных терпеть не могли грязь и слякоть. И стоило выйти из тени, как солнце яркими лучами больно ударило по глазам, заставив ту заметно сощуриться. Потребовалось около минуты чтобы глаза привыкли к яркости небесного светила и перестали болеть. И только после того, как Эвелин вновь могла видеть окружающий мир в нормальном его состоянии, а не расплывшимся блеклым пятном, она продолжила двигаться. Буквально за несколько метров она заметила, что центральная дверь в башню распахнута настежь. И едва ли могла видеть, что именно сейчас там происходило — слишком далеко.

С каждым шагом, уверенным и решительным, расстояние становилось меньше и меньше, а потом и вовсе исчезло. Оказавшись буквально в двух шагах от порога она замирает, вслушиваясь в конструктивный диалог командира и посыльного. Наблюдает за ним, как он увлечённо с головой окунулся с головой в работу, теряя при этом связь с окружающим миром. В его действиях и словах стойко ощущалась твёрдость и решимость — так явственно, как никогда иначе. И её губ трогает лёгкая улыбка после которой Эвелин бесшумно переступает порог, оказавшись в знакомом до чёртиков помещении. В воздухе, как и прежде, теперь витал едва уловимый аромат цитруса, древесины и пряностей — тот, что безумно нравился ей. Продолжая оставаться невольным наблюдателем событий, девушка отошла в сторону от двери, изящно оперевшись о прохладную каменную стену. В это мгновение у неё не было веских причин прерывать занимательную беседу, поэтому она намеренно продолжала быть незаметной. Не было никаких сомнений, что командир Резерфорд вообще слышал, как девушка зашла в его обитель. Её последний шаги были мягкими, практически бесшумными. За чужими голосами даже хорошо слышимый сторонний звук растворялся, превращался в ничто, а едва уловимый и подавно.

Скрестив руки на груди, леди Инквизитор продолжала созерцать, сохранив ту лёгкую улыбку на своём грозном лице. Оставаться вне поле его зрения удалось недолго, но и этого сполна хватило, для того чтобы насладиться безмятежностью и спокойствием, которые были в относительном недостатке. Когда воинствующий храмовник соизволил оторвать свой взгляд от изучения письменной составляющей доклада и чуть повернул голову в сторону, то обнаружил за спиной молодого человека неожиданную гостью. И это заставило его на секунду войти в ступор, что нужные слова попросту потерялись. Эвелин лишь выразительно подняла брови и позволила очевидному, но так и не произнесённому вслух комментарию повиснуть в воздухе.

— Не хотела нарушать рабочую атмосферу. — затяжное молчание продлилось недолго, а в словах отчётливо слышалась ирония. — Не обращайте внимания, продолжайте. Я никуда не тороплюсь.

Эвелин будто нарочно продолжает так явственно издеваться, будто намеревалась вызвать чувство озадаченности и гнева, играя на струнах души. Она всегда была прямолинейной, и Каллен об этом прекрасно знал.

по руке поднимается след от кинжала — режь сразу, не медли — стремится ввысь, к сгибу на локте. детским любопытством вычленить, что он живой. вырисовывает простое уравнение на песке тонкой палкой: следить за развитием жизни своей со стороны скромного наблюдателя равняется я. отдать себя волнам, проверить — потопит сразу или помучает немного. кэйя, вкусом кислым на языке, смотрел на улыбку джинн и в зеркале ванной комнаты под обеспокоенный стук аделинды пытался повторить. пальцы держали уголки губ, поднимали вверх — до боли в щеках — получалось похоже.

во снах он видит дворцы — шпиль со звездой украшает крышу: вот-вот разрежет темноту ночи. он ходит мимо них, неприкаянный и незамеченный, и только слышит — крики, крики, крики. мольбы сквозь стиснутые зубы, отчаянием разрезают душу, отравляют. запах костра — горят ткани, горят кости, горят они — преследует, пока его непривычно маленькие ноги пытаются сбежать из этого кошмара. он просыпается в холодном поту: руки будут трястись еще долго. ему в затылок дышит необъятное нечто, открывает широкую пасть, чтобы заглотить целиком, но никак не решается.

долг остается долгом. защитить, подставиться под удар. в мондштадте все так ярко — флаги, цветы, улыбки людей — хочется зажмуриться и протереть глаза, надавить сильнее, увидеть в них звезды. расправленные плечи, ни один мускул не напряжен. расслабься, кэйя, чего так ссутулился. беспечность впитали с молоком матери и теперь сладким сиропом заливают долину песнями, смехом, гулом голосов хора, пока рыцари обнажают  свои клинки во имя свободы. патрульные убийства мусора во имя благой цели.

убийства во имя свободы.

во снах он видит дворцы и перестает спать. на периферии сознания крики заевшей пластинкой повторяются, не оставляют в темноте постели. оно уже оскалилось и уже вот-вот. осталось только продохнуть полной грудью последний раз, выполнить свой долг до конца. осталось только

добить последнего. но

твой отец. хочется отрезать уши, закопать их где-то далеко и глубоко под землю, чтобы никогда больше не услышать упоминаний. замытым пятном на белой рубашке — сколько не стирай с мылом, все равно остается. не помнит лица, помнит только руки. большие и холодные, тянут вперед сквозь глину — ноги вязнут в грязи, и кэйя только хочет сделать передышку, остановиться на мгновение. зыбкой мерзлотой отдается, и хочется сбежать.

страшный секрет в шкатулку на ключ и убрать подальше. если не видишь его, едва ли помнишь, то его и не существует. ему пожимают руку за отличную работу, ему в лицо улыбаются этой широкой мондштадской улыбкой. а тайна растет-растет-растет, ложь переплетается, как лоза на том дворце, скоро дорастет до самого шпиля и устремится вверх. собирает ракушки на пляже, складывает их в башню, а она так и норовит упасть, проклятая.

но улыбается, складывая меч в ножны. сегодня он не добьет последнего.

— не припоминаю, чтобы мы виделись, юный господин. я могу помочь?

золотые волосы незнакомца не слепят глаз, и запах бездны остается дурманом. останется новым швом. пока паника прорывается, поднимается снизу вверх, закрой все двери на замок. среди этого очередного жаркого дня разгорается ярким пламенем страх.

Мы оба, кажется, замираем в этом моменте. Когда мы в последний раз находились настолько близко без желания сделать друг другу больно? То есть, Мастер наверняка хочет и до сих пор, но я усилием воли закрываю разум, и метафорически и буквально, концентрируясь на том простом, что у меня есть. Цель маленькая: после починки консоли починить Мастера, дальше двигаться по намеченному плану. "Починить Мастера" звучит в контексте всей нашей истории настолько ужасно, что хочется смеяться. Когда-то я действительно верил в то, что его можно починить. Только недавно, кажется, до меня дошло, что он настолько безвозвратно переломан, что достижение такой цели похуже полного уничтожения далеков - невозможно даже в теории.

Хотя, может быть, в этом и дело. Может быть, его невозможно починить, потому что он всегда был таким - даже на Галлифрее, когда мы оба были еще детьми, даже в Академии, когда мы смеялись и строили планы, деля нашу маленькую мечтательскую вселенную на двоих. Вселенная реальная делиться не хотела совершенно: я упрямо спасала ее от разного рода событий, Мастер так же упрямо раз за разом становился одним из таких событий, стирая грани между "любовь-ненависть" так же одержимо, как стирал одну за одной планеты. Извращая понятие жизни, понятие свободы, понятие веры, извращая все то, к чему прикасался, извратив в итоге совершенно и мое восприятие, и мои воспоминания о нем. Не о себе, нет. Открыв мне историю Вневременного Дитя, он хотел, чтобы я сломалась но в итоге обломал об нее скалящиеся зубы сам.

И все же, мы оба замираем. Ненадолго, на долю секунды может, но для двух Повелителей Времени не заметить это сродни предательству самого себя (или своего рода, о чем он бы точно ввиду новой информации поспорил). Я все еще держу его за руки, прижимая пластырь к пальцу, бесконечно долгое мгновение он молчит. Мы оба знаем, что это ничего не значит, точно не сейчас, не после всего, что произошло, и все же - все же что-то происходит в этом крошечном пространстве рядом с консолью, которую он под влиянием Сайбириума разворошил. Хочу ли я думать о том, что это значит? Совершенно точно нет.

Потом он отмирает - как будто успел уснуть за эту долю секунды, говорит хрипло, и я тут же фыркаю, когда он буквально выдергивает руки, и отодвигаюсь для верности, оставаясь на одном колене перед ним, все еще сидящим на полу, чтобы было удобнее презрительно заглянуть в глаза.

- Твоя свобода воли ограничена тем, что ты впустил в свою голову, а не мной, - мне не хочется, мучительно не хочется выпускать его из наручников, но проблема в том, что (язык обжигают даже невысказанные мысли) что Мастер прав, по факту мы сотрудничаем, он помогает мне исправить таймлайн, я ищу способ вытащить Сайбириум из его головы, и наручники в уравнении до этого момента не появлялись. Он не мой пленник, он даже не от моего желания здесь находится - возможно, впервые в жизни я хочу вытащить Мастера из своей ТАРДИС, а не наоборот - ой, погодите-ка, а ведь такое уже пару раз было, с по-другому расставленными мотивациями и приоритетами, ровно до того, как он выбрал гордость вместо жизни и предпочел умереть у меня на руках, мучая перед этим целый год и меня, и всю Землю впридачу.

Другая проблема крылась в том, что это его не сдержит. Прямо здесь и сейчас - может быть, но наручники, даже такие - это плевая задачка для галлифрейца, особенно ренегата, в отместку решение оставить его так Мастер действительно может попытаться сделать что-нибудь с Яз, а этого я не позволю никогда. Опять же, если не он, то серебристый интеллект в его голове вполне может выкрутить его разум и тело наизнанку и заставить например сломать руку, чтобы вылезти из наручников, и что тогда?

Поэтому с тяжелым вздохом я все же освобождаю его от наручников - на этот раз стараясь не допустить свою ошибку, не касаться голой кожи на запястьях, потому что я все еще не хочу об этом думать, а если я продолжу, то думать придется. Мне было привычно двигаться на волнах раздражения и активной нелюбви, не давая ему ни единого шанса, чем пускаться в очередную бессмысленную рефлексию касательно наших отношений. Для него никогда ничего не изменится. Для него может быть с самого начала все было ясно, и только я, дурак, ничего не понимал.

- Я больше не пущу тебя в консольную без присмотра. Ни сюда, ни в запасную, - с этими словами я все же поднимаюсь на ноги, отворачиваясь к экранам, чтобы поставить защиту от него, и одновременно раздумывая, сколько ее слоев он может обойти прежде чем я это замечу. - Можешь попытаться объяснить, - не мне, ему, - что любая попытка сотворить подобное вырулит только в бесконечную пустоту без возможности осуществить свою конечную цель.

губы сухие — на выдохе облизывает языком. обращает на себя айсберги  распахнутых зрачков, а заповеди отца на зубах отдают песком — повторяет как мантру.

не слушает — вслушивается в звуки и буквы, изучает эскизами искрами_блеском полыхающих черных радужек, вглядываясь в карие. так похожи на глаза криса ву.

голос спасительницы щекочет шею липкими пальцами, а мысли брыкаются, снаружи растягивая губы в кривой улыбке. от чужих пальцев мурашки ползут по затылку от темечка вниз к позвонкам и спотыкаются о выпирающую бугром кость. минуты циферблата отбивают ритм четвертого десятка, голос медленно затихает, переходит на шепот.

сердце убийцы выбивает ошеломляющий ритм и замирает в тишине. лик смерти кажется воистину иконописным: волосы блестят, у глаз — непогрешимое зло — рассеивается... страхом?

он на миг вспоминает, с этими вдохами-выдохами через лёгкие, с этими волнующими эмоциями и слабостями в теле, не всегда была та пустота, которую он уже привык чувствовать в себе, полосой толстой разрезая кожу себе. разрывает привязь — нити, привязанные кандалами к рукам бледным, обрываются, в лёгкие настырно врывается кислород. его клетка пестрила белым цветом, его клетку окружали бездушные твари_врачеватели душ, убивающие в нем ее ошметки.

мысли крошатся под ноги фальшивыми нотами, застревают в ушах скрежетом жести и битого стекла. они хороши для тех, кто не слышит, и испорчены.  словно в тумане, не давая никаких чётких очертаний, ночь сжимается словно бы в один час, бессмысленные тени 'завтра' гуляют ворохом вокруг.

завтра.
что будет завтра?

и он входит в раж.

— ву...

она — издевательски прокручивает, как диафильмом, воспоминания, что застряли где-то в горле — раздерешь до крови, если попытаешься выкашлять. он — штормовой волной хватает хрупкие плечи, оставляя синяки на память и взглядом царапая тонкие ключицы, что дрожат трепетом.

— я же сказал не делать этого. что непонятного было в моих словах?!
вырывается, пятится, выставляя вперед ладони, но в глазах — ни капли страха. три шага, и ее кровь заляпает глянцевый пол, но в ее глазах отражение криса ву.

пальцы убийцы переворачивают журнальный столик, дно вазы царапает поверхность и звоном сотрясает глухое сопротивление. сопротивление, в котором дышать нечем из-за сладкого шлейфа парфюма нимфы и его крови.

им не различает ее запах.
он привык к ней.
но не привык к своей.

ее крик слишком далеко, но он улавливает тень тонкой кисти руки, прежде чем статуэтка бастет не взрывается на лице, пылью рассыпаясь у ножки дивана.

в глазах ву — растерянность — умолкает.
в глазах има — адская ярость — слизывает кровь с губ.

он едва держится на ногах, но из груди, раздирая плоть когтями и истерией, рвётся дикий протяжный рык. ваза ответно_наказанием летит прямо в провинившуюся жертву, и никакие проклятые титановые руки не способны остановить этот рывок.

в глазах джессики по-прежнему крис ву.

осколочное эхо бьется о стену и брызгами рассыпается, разрезая кожу нимфы алой линией вдоль предплечья. и время останавливается. джэбом поднимает разрывающийся тонким женским голосом аппарат с пола, переступает битое, заляпанное кровью стекло и убирает волосы ву с плеча, поднося телефон к ее уху.

— отмени вызов
одними губами.

расплывчатые огоньки – вихрь, искрами царапающий плотно-сжатые веки, в пределе слышимости – рычание шин, воплем сворачивающих в пеленге улиц. внутри – едкий слом, разбивающий клетки исколоченного темными фигурами мусора. мусора, что он вошел во вкус умерщвлять.

скорая.

х

в нос ударяет терпкий имбирный запах, задетая локтем чашка горячей жидкости падает под ноги, разбиваясь на
тысячи крошечных осколков. человек в белом халате слепо крошит их подошвой, вызывая дрожь. блеклый свет выедает глазное яблоко, колени подкашиваются от давления в плечи, а в отражении шкафчика с
микстурами — бледное лицо и ноги, болтающиеся в воздухе, замирают маятником.

с посиневших от лекарств губ умирающей надеждой срывается:

отпустите меня
я[не]сумасшедший

в тот день за ним закрылись дверцы белого автомобиля, клетки, его проклятого «рая», исполосованного анафемским ферраллитным красным.

х

темные кончики волос щекочут разбитую скулу, подписавшая_себе_смертный_приговор прищуривается, стучит пальцами по ранкам, а ему кажется, что этот звук ломом бьется в стенках черепной коробки. джэбом предпочел бы остаться брошенным на гнилой земле, покуда солнце не взойдет над горизонтом, но сил
сопротивляться нет.

опираясь на хрупкое девичье тело, он снова ощущает себя больным мальчишкой, брошенным под коршуны армейских ботинок клана, его единственного дома. щека горит, задевая ключицу, выбивающуюся из-под тонкой ткани кремового платья, и только черничный запах с легкой примесью лаванды держит на ногах.

впервые за долгие годы,
такой уязвимый,
такой обессиленный,
он разрешает себя увести.

…

темнота приобретает бледно-зеленый оттенок стен. любопытные глаза скользят по позвоночнику, выжигая ткань
распахнутой джинсовки и мурашками осыпая кожу.

яркий свет бьет в глаза, он шипит от боли, чувствуя женские пальцы на своем подбородке. прикосновение неприятно, вызывает худшие воспоминания, но терпит, костяшками, до едва ощутимой боли для него, упираясь в края столешницы.

— если не хочешь жить, может быть и есть смысл.

чужие пальцы перекрывают путь струйке крови, обволакивающей предплечье. от ее запаха внутри все стягивается в ком, замирает вместе со сдавленным вздохом. джэбом ненавидит кровь. он одержим ею.

— обработай мне лицо

приказывает заведомо ожидая покорства. он любит управлять, он не умеет просить, он не тот, кто говорит спасибо. переводит взгляд на сумевшую оказать ему помощь - уголки губ приподнимаются в легкой усмешке.

в воздухе появляется смесь спиртного и затушенных сигаретных окурков с дымом, прячущимся в осыпающейся потолочной стружке.  столешницы нет, вместо нее круглый стол, а на нем, в горке пустых бутылок из-под пива, пара мужских рук с пачкой  протянутых фотографий.

это твоя сестра? держись от нее подальше, им джэбом
ты так хотел отгородить меня от своей сестры, крис ву, но что, если она сама пойдет за мной?

— никакой скорой, ву. даже не думай.

паучьи пальцы киллера накрывают мертвой хваткой тонкое запястье, черные глаза впиваются в бледное личико, пока телефон со стуком  не падает на глянцевую поверхность. тень сдается, исчезает за дверью кухни. убийца задерживает дыхание, встает на ноги и бредет  в сторону гостиной, не слыша нерешительно умолкающего голоса из ванной — оставаться на месте.

джэбому плевать, чья это квартира, что он всего лишь гость, на деле брошенная собака, подобранная в грязной подворотне.  им опускается на мягкую оббивку дивана, не заботится о том, чтобы не испачкать. запах нашатырного спирта рядом  сталкивает полюса, сменяя вертикаль горизонтом. с губ срывается тихое шипение, стоит врачевателю прижечь рану потуже.

впервые он делает это не сам.
впервые о нем заботится м у с о р

по правде говоря, клэр не особо любила различного рода конференции, включающие в себя доклады светлых умов всей страны и не только. нет, конечно, она не считала себя слишком глупой для подобного, просто её методы решения проблем несколько… иные. и, тем не менее, только посмотрите на рэдфилд: слоняется вместе со всеми по коридорам и холлу отеля, заполненного людьми, да дожидается заселения, хоть чутьё и подсказывало, что легче попросить коллег оставить вещи под чутким присмотром местных портье и отправиться в конференц. зал, если они не желают пропустить первый, открывающий этот научный слёт, доклад.

спросите, почему вдруг «террасейв» отвлеклись от своей привычной деятельности и послали своих людей для участия в конференции? всё очень просто: расширение сферы влияния, поддержка независимых учёных и меценатов да доклад о текущей деятельности организации с упоминанием направлений, в которых та сейчас работала. каждый преследовал здесь свои интересы, «террасейв» не исключение. потому клэр не сильно удивляется, когда буквально нос к носу сталкивается с ребеккой чемберс, что едва ли не сияла, увидав перед собой вполне себе знакомое лицо.

– я уж думала, они посадили тебя на цепь в лаборатории и никуда не выпускают, – усмехается рэдфилд, позволяя взять себя под руку и вновь окидывая очередь на регистрацию долгим взглядом. – по правде говоря, я бы с удовольствием сходила в бар прямо сейчас, но, боюсь, коллеги не совсем правильно меня поймут. – девушка пожимает плечами с максимально жалостливым выражением на лице ( чему научилась у криса, между прочим ), а после качает головой и кивает в сторону молодого паренька, стоявшего неподалёку с сумками. – как видишь, я тоже пока не устроилась, так что попытаю удачу вместе с тобой. иначе придётся написать жалобу по поводу ужасной организации в плане расселения гостей.

мнения на счёт ребекки ходили самые разные: кто-то искренне ей сочувствовал, памятуя об ужасе, которой той пришлось пережить в свои восемнадцать; иные считали её недалёкого ума, недоумевая, как кто-то вроде чемберс в свои года смог столького добиться; а кто-то и вовсе придерживался мнения, что бекка – гений, которого, словно редчайший экспонат в музее, требовалось охранять с особым рвением. лично клэр больше склонялась к последнему варианту, но, конечно, фанатичным настроям не поддавалась. для неё ребекка в первую очередь была тем человеком, который, как и сама рэдфилд, прошёл через глубоко травмирующие события с достоинством, выдержав все испытания и по праву находясь там, где сейчас находится.

чемберс что-то продолжает оживлённо щебетать. клэр улыбается, активно кивая.

– уважаемые участники и гости нашей конференции, – раздаётся из динамиков, привлекая внимания, – мы начинаем через пять минут. просьба всех желающих подняться на четвёртый этаж в конференц. зал.

– идём, – теперь настала очередь рэдфилд тащить за собой ребекку, – не хочу стоять огромную очередь ещё и к лифтам. простите, извините, пропустите, пожалуйста!..

продемонстрировав чудеса ловкости и смекалки, клэр затягивает бекку вслед за собой в лифт и облегчённо прикрывает глаза, прислонившись к зеркальной стене.

– ненавижу очереди, – со смешком поясняет девушка, – поэтому стараюсь их избегать всеми доступными способами.

Бледнолицые не принесли с собой ничего, кроме смерти. Она взрывалась нарывами на смуглой коже, чернела золой от жирного огня, стекала бесполезно по деревьям кровью, сворачивалась в животах поруганных и проданных, затихала хрипами и вздохами, последними ударами сердец в руках и грудных клетках. Она пахла гнилыми зубами, потом, металлом, серой и огненным порошком. Она была чужеродна всем — даже смерти, царившей здесь всё это время, уравновешенной в своем желании крови.

Смерть творений Кетцалькоатля была молчалива и сострадательна, а главное — почётна.
Её воплощение в виде ксолоитцкуинтли медленно шагало сквозь страшно безмолвную толпу, окружающую пирамиду. Пленные бледнолицые, дети металла, закончились; на алтарь добровольно и в экстазе от паров и конца света ложились дети великого змея, вечного ребёнка, играючи уничтожавшего и создававшего жизнь, как дети лепили и мяли фигурки из сырой глины.

С вершины текли реки крови, придававшие его перьям красивый блеск и ещё больше цветов. Они вдохновляли. Красный шёл ему, гипнотизировал переливом чешуи: это уже не ты. Это просто кровь, которая выльется на голову божества живительной паутиной энергии и мощи и станет целым.

Шолотль медленно дошёл до тени пирамиды сквозь волны расступавшихся людей, позволяя себе раствориться в ней после того, как руки живого солнца пытались содрать с него шкуру. Его поступь была тяжела и неотвратима, углубляя трещины в фундаменте тех, кто почитал его, в глазах были не зрачки — чёрные сеноты, на дне которых щерились беззубыми пастями распахнутые ворота Миктлана. Они поглощали свет, поглощали жизнь, но обещали покой и свое место в девяти подземных и небесных мирах.

Это был конец. Лучший конец. Когда-нибудь Миктлансиуатль, любовно поцеловав на прощание, отдаст их кости оперенному ребёнку, и тот разрушит их, чтобы сотворить вновь.

Шолотль поднял голову к пирамиде, не исполняясь благоговения перед создателем. Сопровождающие его духи-проводники с оглушающе бесшумным лаем бросились прочь, терзая души в сломанных фигурках из костной муки и божественной крови, вытаскивая их, лаская языками, на которых шершавился ядовитый обсидиановый песок.

Шолотль не смотрел. Они — его когти и зубы, его душа. Они не подведут его.

Его глаза пытались засосать божество, но его узкие змеиные зрачки были подобны палкам в пастях ягуаров. Мешались.

— Ты не поможешь им, Кетцалькоатль? Они взывают к тебе, — ровно вывалились слова с розового языка, как будто упали фрукты на дорогую вышивку. Бог смерти сел, закрывая пасть, скрывая лишенную шерсти спину от сына змея в бледном провале тени. Едва выглянул из кожистого яйца и уже потребовал крови богов, которую Шолотль отказался дать — и поплатился.

Они все поплатились.

Ночь медленно окутывала город, лениво напуская дремоту, а звездное небо словно покрывало раскинулось в небесах. Жители мирно спали в своих кроватях и, наверное, уже видели цветные сны в ожидании того часа, когда наступит утро. Но в эту сказочную ночь спалось далеко не всем. Джерри вышел из машины и осмотрелся. Бродить по ночному Чикаго в поисках приключений не входило в его планы, как и надеяться на то, что приключения появятся на улице прямо перед ним, готовые раскрыть свои секреты. Мужчина двинулся вверх по улице, мимо закрытых кофеен, заглянул в окно прачечной, где женщина закидывала в стиральную машину белье и отвернулся, шагая в другую от квартиры сторону. Пожалуй, в такую погоду он может прогуляться, сделав крюк. Неподалеку он нашел бар и решил  зайти туда, чтобы осмотреться. Вдруг он упустил из виду это место? Другого ведь подходящего поблизости не было, а здесь - музыка орет еще на улице. Когда же Такер оказывается внутри, разгоряченные тела танцующих обдают тело экс-чемпиона своим жаром. Пока он пробирается, казалось бы, к единственному свободному столику, его успевает коснуться несколько пар смуглых оголенных жоп. Но он даже не думает о том, чтобы этот вечер закончить в объятьях какой-нибудь мулатки, вернувшись не домой, а в отель после этого вечера. За столик он  все же садится улыбаясь, а когда подходит официантка, чуть качнувшая бедрами, чтобы ее задница лизнула его по плечу, - отстраняется от нее, произнося четкое:
- «Пропер Твэлв». – чтобы беспардонная девушка поскорее с[цензура]балась. Джерри удобнее устраивается на стуле, переминаясь и желая найти то самое комфортное положение, но на деле ему уже хочется сорваться с места и пуститься в пляс. Танцует он так себе, но расслабиться всегда приятно. Его спортивные ноги выпрямлены и беспорядочно высунуты прямо на проход, поэтому не ровен час, когда кто-нибудь об него запнется. Осторожнее, - рявкает экс-чемпион, типа он тут вообще ни при чем, но бутылка любимого напитка - его «стоп». «Пропер Твэлв», кстати, появляется быстро, видимо, дело точно в приказном тоне Такера, потому что людей вокруг было немерено. Они все сливались воедино на танцполе, представляя собой единый организм, держащийся на алкоголе. Иногда кто-то выбивался об него, и да, вот точно, спотыкался об ногу Джерри. Музыка немного оглушает, но она же повышает градус веселья в этом месте, заставляя тебя слиться с ним воедино, даже пропитаться духом этого бара сполна, пусть даже ты самый черствый человек в этом мире. Официантка пытается вновь привлечь внимание Джерри, но он и вовсе игнорирует ее попытки, слишком увлеченный вихрем настроения, осматривая бар, посетителей и конечно же тех, кто сейчас был поглощен друг другом на танцполе, напоминая тусовку парочек из «Грязных танцев», а не вполне себе тех обыденных людей в клубах Чикаго, что были привычны глазу Такера, когда он посещал такие места. Но вот это осматривание было прервано туристом, проходившим мимо туристом, который споткнулся о его выставленные лапти, что, впрочем, было неминуемо и вполне себе предсказуемо, вот только видимо не для самого Джерри.  Полегче, друг - просит того Такер, подмигивая, но не пытаясь не накалять обстановку, ведь со всех сторон его окружают извивающиеся тела каких-то испанок, кажется, вообще не устающих от того, драйва, который создают. Тут, в самом сердце танцпола становится еще жарче, чем было у столиков, но кого-то и это не останавливает.  Протискиваясь дальше, в самое основание безумного коктейля танцующих, утягивая за собой спутницу, незнакомец останавливвлся только когда разгоряченные тела окружали со всех сторон плотной стеной возбуждения, передавая его тем, кто решил присоединиться. Он начинает двигаться под музыку, перехватывая руку девушки, чтобы закрутить ее в танце, чуть касаясь пальцами ее талии, когда возникала необходимость, а еще даря ей улыбку и смеясь, когда их взгляды соприкасались. И пока они предавались потоку музыки, друзья не знали, что к их столику как раз принесли стопки текилы, которые со скуки танцующий опрокинет одну за одной без остановки, улетая в пространство алкогольного опьянения.  Такер все же хотя и выходец из Чикаго, но плохо знаком с этим баром - только этим можно объяснить то, что ожидать хорошего «Пропер Тэлв» от этого местечка с его стороны было столь же наивно, как и от шлюхи - девственности. Но глубинные привычки заставляли надевать маску идеальной вежливости в надежде, что после определенного по счету стакана вкус перестанет играть столь важную роль. Другие женщины, кроме Елены, делать это в его жизни уже перестали¹, это знают все, кто близко знаком с ним - он не падок на хорошеньких молодых девчонок, он не падок ни на их лесть, ни на влагу [даже искусственную из тюбика] между их стройных губ, ни на ласку умелого рта и ловкого языка. Ничем подобным, впрочем, ни одна из сидевших рядом с Такером девушек заниматься бы не стала. И, наблюдая за всем со стороны, щуря темные глаза, он раздумывает над тем, а не сделать ли глоток коктейля [что-нибудь простое, потому он не знал всех новомодных и уж точно им не проникся].

---

¹Имеется в виду, что Такера перестали интересовать иные женщины, кроме жены (Прим Д. Такера).

через читателя

погода в москве под вечер, кажется, совсем испортилась, ну а лёша, как обычно, не посмотрел перед выходом на улицу. возвращаться обратно, чтобы прихватить зонт – не в его правилах, потому, накинув на голову капюшон ветровки, лис застёгивает молнию под самое горло, прячет руки в карманы и принимается вышагивать под мелкой моросью, шлёпая кедами.

работы на сегодня (пока что) у него всё равно не было, дома было откровенно скучно и… знаете это паршивое чувство, когда стены давят да думать мешают? именно из-за него патрикеевич сейчас и болтался по улицам; именно из-за него крутил в голове под разными углами мысли многочисленные, сопровождаемые какими-то незамысловатыми треками, что звучали в наушниках. вообще, подобные прогулки не были в его духе, он больше, знаете ли, за выпивку и откровенный кутёж, но в последнее время жизнь начала вертеться так круто, словно герой компьютерной игры, раздающий с ноги направо и налево.

в какой-то момент морось начинала сменяться туманом, и чем дальше алексей заходил во дворы, тем гуще тот, казалось бы, становился – словно крынка с молоком раскололась, выплеснув своё содержимое на только что отрисованный холст.

в какой-то момент ноги даже приводят к красной букве «м», что зловеще светилась посреди всего этого прозаического безобразия, а после зоркие глаза и чуткие уши улавливают чьего-то сердца отстук да звук быстрых шагов.

«плохо дело», – думается лису, пока он топает ровно в том же направлении, что и фигурка тонкая, что словно бы наутёк от него пустилась. да, возможно, со стороны рыжего за какого-то маньяка принять можно было, да только район у них здесь не очень и дорога близко. что-то подсказывало, что быть беде.

так оно и происходит, когда лёше в последний момент удаётся девчонку выдернуть едва ли не из-под колёс чьей-то ревущей иномарки.

– хоть бы скорость сбавил, гандон, и противотуманки включил! – громко гаркает мужчина вслед скрывшемуся авто, и уже в следующее мгновение до него доходят чужие слова про… – варенье? – в тупую переспрашивает, разглядывая перед собой эту госпожу «туманную потеряшку». да так и пускается в смех откровенный на добрые несколько секунд. – слушай, эй, тише, – то ли себе, то ли ей, зажмурившейся от страха, говорит, – простого «спасибо, что не дал мне сгинуть» будет достаточно.

девушка перед ним низкорослая, с тёмными кудряшками и совершенно забавнейшим шарфом в красную крапинку. почему-то сердце рыжего засранца в этот момент сжимается как-то, хотя, скажем прямо, патрикеевич не был из тех, кто отличался добротой душевной – взять хотя бы костю; хотя, в случае с костей всё вообще было с ног на голову и наперекосяк.

– я тебя не трону, – совершенно спокойно говорит. – ты не местная что ли?

- Она хорошая девочка, поехала с этим своим новым парнем, в лес, там друзья его ещё были. - Где-то здесь по сценарию свидетельница должна драматично промокнуть уголок глаза, шмыгнуть носом. Никто этого в реальности конечно не делает, но у Сидоровой в голове так и звучит высокий женский голос, что мечется от всхлипов до писка.

[indent] Установочные простые. Группа подростков, ну как подростков, от семнадцати, до двадцати лет, выехала в лес, отдохнуть. День и ночь отдыхали, на утро обнаружили, что двоих, парня - Саша, двадцать лет, рост средний, джинсы тёмно-синие, волосы тёмные, стрижка короткая, куртка черная, кожзам, под курткой свитер светлый, на правой руке татуировка, паук, кроссовки светлые, и девушки - Лена, семнадцать лет, волосы русые, длинные, рост средний, телосложение худощавое, куртка черная, кожаная, под курткой толстовка серая, джинсы светло-голубые, обута в кроссовки, а ещё пирсинг, в пупке колечко, и сережки дорогие, с жемчугом. Про последнее группа знает только из-за того, что Сидорова спросила. Сама не знает зачем.  Дались ей эти серёжки. Телефоны у обоих выключены. С момента пропажи прошли минимум сутки - компания парочку не хватилась, разъехались без них, мать девчонки начала суету наводить, когда поняла, что дочь не просто загуляла, благо несовершеннолетняя, менты быстро засуетились. На этом вроде как всё, обозначили ориентировочную локацию, где отдыхали потеряшки и товарищи, периметр очертили. Сидорова смотрит в карту с народичто хмурым видом, понимает она на ней примерно нихуя, но есть ощущение, что если смотреть будет ещё пристальней, то обязательно что-нибудь разберёт. Или у неё просто лоб треснет от натуги.

[indent] Херня какая-то.
[indent]  [indent] В ей случае наверно уже без толку.

[indent] Гущин в карту тоже смотрит, но без особого усердия, с хитрым прищуром. Он там явно понимает намного больше, причём не прикладывая особых стараний, наверно вообще каких-то стараний. Сидоровой становится как-то обидно. Быть самой бестолковой очень не хотелось. Она старалась, задавала вопросы на ломанном в паре мест русском, внимательно слушала, иногда не всё понимая, тщательно смотрела по сторонам. В итоге получалось быть просто самой тупой. К такому Сидорова не привыкла, она не то что бы по жизни отличница, но учиться она умела и так-то любила, соображала быстро, а тут всё не складывалось, хоть по самую жопу ноги сотри в этом лесу и сутки не спи на поисках, учениях, умнее как-то не становишься. Ничего она не понимает, ни в ебанных деревьях, ни в карте этой задрипанной. Штапич её не то что бы терпел, нет, он чет даже учил, объяснял, подсказывал, просто с перепоя всё обучение как через забор лезло - штаны на жопе порваны, коленки от травы зелёные. Ладно, с таким описанием оно как будто и не через забор, а чем-то другим занималось, суть в том, что  усвоено от всего материала ровно ноль тридцать три необходимое для облегчения похмелья.

[indent] Похмеляться Сидорова не умела
[indent]  [indent] В её случае выходил недельный запой.

[indent] Про Виктор Сергеича в отряде ходили не легенды, но такие, своего рода байки. Мужик говорят опытный, поисками занимался ещё до того, как про это по телевизору говорить стали и Лиза пропала. У него говорят свои какие-то методы. Сидорова уверенна, что они не шибко отличаются от основных, чего там в конце-концов изобретёшь нового, как на берёзу залазить и в  даль смотреть, но предпочитала испробовать на собственной шкуре. Если просто наблюдение не сработало, то может в сравнении будет наглядней.

[indent] Карта перед глазами уже идёт кругами. Сидорова трёт глаза и понимает, что её мутит. То ли волнение, то ли от вонючей жижи против комаров, которой залила себя с головы до пят ещё до того, как вылезла из чистенького, явно только из мойки, ровера, который судя по звукам был далеко не в восторге от того, что пришлось залезать в такие ебеня, да ещё и таким небрежным образом. Ей бы потом на сервис, глушитель проверить, наверняка где-то стукнула. Делать этого конечно никто не будет.

[indent]  В лагере идёт горячее обсуждение, где искать, какие особенности у потеряшек, кто с кем ныряет в лес. Сидорова молчит, держится по большей части особняком, тянется за белоснежной алюминиевой бутылкой с водой. Делает пару глотков, смотрит на уже перепачканную отпечатками не слишком чистых рук поверхность. Бутылку она купила ещё в самом начале, выперлась вместе с ней на первые учения. Смех да и только. Кеды конверсы, джинсы, курточка-ветровка, сразу видно человека к лесу подготовленного. Гардероб после того раза Оля значительно пересмотрела конечно.

- Они не туристы, - Сидорова внезапно даже для себя влезает в обсуждение, что-то напрашивается, крутится на самом кончике языка, осталось толко сообразить, сформулировать, - одеты слишком, - с этим как всегда сложности, - casual? - Товарищи по учениям не сразу соображают к чему это она вообще. - Слишком далеко от Москвы уехали.

[indent] Она понимает. В кой-то веке действительно понимает, уверена в том, что движеться в каком-то верном направлении и зацепилась за что-то действительно важное. И теперь так отчаянно хочется, что бы остальные тоже поняли и сказали, что она чертовски права.